(часть 1)

Так начался ее восточный маршрут.

Почему именно в Киргизию? - По случайности.

На одном из этапов странствия - то ли в Пензе, то ли в поселке Кинель под Самарой - встретила подруг из Львова (вместе работали «у Зеленевского», у которых, в свою очередь, были родственники, «добежавшие» до Киргизии, куда и они держали путь[16]. Амалия к ним присоединилась.

По закону войны Амалия Фрайлих и ее подруги, как и другие польские евреи, очутились там, где в других обстоятельствах вряд ли могли бы оказаться: в советской Азии. Львов и Катта-Талдык должно быть, невероятно контрастировали друг с другом. Но даже те евреи, что бежали из крошечных местечек или жили в крайней бедности, столкнулись с чем-то ранее не изведанным – здесь, на окраине СССР, в высокогорье, и маленькие города были другими, и сама бедность была другой. Европейское и азиатское пространство – несопоставимы.

Поляк в Азии оказался человеком не на своем месте. И лишь для некоторых – как для Амалии Фрайлих – это место без места стало первостепенно значимым, на всю жизнь, – потому что она была беременна, и Катта-Талдык стал местом рождения ее дочери.

Поляк в Азии оказался также человеком вне времени. И не только потому, что в азиатском высокогорье время имеет другое, не привычное для равнинного европейца, измерение, и не только потому, что время войны измеряется не годами, а победами и поражениями, но и потому что он зависал в пустоте настоящего: он был отрезан от прошлого и не знал, есть ли у него его «корневое» будущее. Настоящее, казалось, не имело ни начала, ни конца. Судя по многочисленным воспоминаниям, депортированные поляки, да и беженцы, оказавшись в СССР, в последний раз считали время, когда в товарняках их везли (или они ехали) в «эвакуацию». Тогда пространство измерялось не километрами - как их было считать, если «пассажиры» не знали станции назначения? Другое дело дни: на заре луч солнца пробивался сквозь щели в вагоне; после заката в ту же щель заползала кромешная тьма.

И для Амалии Фрайлих время в «эвакуации» как будто остановилось: «Тогда я не жила по календарю и дней не мерила и не считала», - пишет она в Воспоминаниях. Ей с трудом удается установить дату того или иного происшествия или даже время года - и только ассоциативно – от дня рождения дочери: например, это было... «за шесть дней до того, как Ане исполнилось полгода». Она силится вспомнить: «Что было раньше? Что было позже?». Оправдывает забывчивость отсутствием «техники»: «Часов не было». Но я бы сказала, не было Времени. Теперь уже время мерилось пространством: от Катта-Талдыка до Оша – 16 километров, за кураем, т.е. за сухой травой для очага, идти километров пять, а с горы, где жила акушерка и рожала Амалия, по крутому спуску (с одной стороны - ледяная стена, а с другой – пропасть) - полсотни километров. Однако сколько этот спуск занял времени, наверняка сказать невозможно – «кажется, целый день». Одно слово – Памир.

Исключенность из контекста своего места и времени усиливала остроту восприятия мира, в который попали пришельцы. Так, в Воспоминаниях Амалии Фрайлих, как и других ее соплеменников, поражает обилие этнических деталей. Она вспоминает, хотя и не всегда точно, отдельные киргизские слова, и горюет, что многие выражения не удержала в памяти. Описывает кишлаки и кибитки, рассказывает, как латали (точнее, лепили) крыши, как «мыли» глиняный пол.[17] Ее внимание привлекают ослики-трудяги, без которых невозможно обойтись в горах, и умные верблюды; ватные одеяла, служащие одновременно и матрасами - «украшение и гордость дома», и характерная утварь: чугуны для приготовления пищи и печь для лепешек. Она восхищается протяжными восточными мелодиями, рассказывает об обычае преломления с гостем лепешки, об обыкновении мужчин носить стеганые халаты и сидеть на корточках, а женщин – заплетать множество косичек и с невероятной грациозностью носить на голове тяжести; упоминает и о тех обычаях, о которых слышала от местных и которые произвели на нее большое впечатление: например, традицию хоронить покойников сидя и оставлять на могилах пиалу с рисом. Наконец, живописует быстрые речки, песчаные бури, величественные, уходящие в небо горы. Для тех, кто бывал в Средней Азии, – все, о чем так искусно повествует автор, узнаваемо.

Нет сомнения, пришельцы в какой-то степени открывали для себя Азию, заполняя пустоту непросвещенности клочками случайных наблюдений. Отсутствие знаний друг о друге «западников» и «азиатов» - и вследствие этого и отсутствие взаимных стереотипов - создавало возможности для взаимного познания. Но вряд ли можно сказать, что они были реализованы – ведь вся энергия беженцев была направлена на то, чтобы выжить. И подлинной средой обитания беженцев в Киргизии было не этническoe, a социальное - советское – окружение: они работали на советских заводах и в советских колхозах, следовали советским законам, общались с советскими людьми.

Подруги Амалии работали в поле. Одна из них пишет: «Работаем в поле, на прополке, заработки – от 4 до 5 рублей в день… Я стала спецом в полевых работах, даже пахать научилась…».[18] И чуть позже: «Последние шесть недель работаем, собирая сено в копны. Труд тяжелый – никто из нас, конечно, этого делать не умел. И конечно, несмотря на то, что работали как ломовые лошади, от восхода до заката, норму не вырабатывали».[19]

Свои неудачи на трудовом фронте девушки остро переживали. Ниже письменное тому свидетельство: «Представь себе … общее собрание, на котором на нас показывают пальцем как на работающих «особенно» плохо. Все присутствующие поворачиваются в нашу сторону и смотрят на нас. Такого стыда я никогда в жизни не испытывала. Просто реветь хотелось… Но, к счастью, условия труда изменились и уже неделю мы перевыполняем план. Откуда у нас на это силы берутся – не знаю. Факт, что теперь нам не стыдно смотреть людям в глаза, что для нас уже зарезервировано место на доске почета».[20]

Амалия работала слесарем, по 12 часов в сутки. За всякое, даже самое пустяковое, нарушение полагалось наказание – «по законам военного времени». Беременная Амалия была судима за прогул: отсутствовала на работе три дня, т. к. в пятницу ушла в Ош к гинекологу и должна была вернуться в тот же день. Но врач не объявился в поликлинике ни в пятницу, ни в субботу - пришлось ждать понедельника. Видимо, учитывая беременность, приговор был довольно мягким: всего лишь урезанная на 30% зарплата на несколько месяцев, хотя даже на полную едва ли можно было прокормиться.

Когда родился ребенок, Амалия, уходя на работу, привязывала дочку где-то добытыми ремнями к самодельной кроватке. Возвращалась домой затемно. «Не много я могу сказать о своем ребенке: когда она начала смеяться, «агукать», сидеть – обо всем том, что в нормальных условиях становится для матери незабываемыми вехами. Я так мало знала свою дочь!», - пишет Амалия. И она твердо решила бросить работу в слесарной мастерской. Она вспоминает: «У меня была «Трудовая книжка» с зачисленным профсоюзным стажем с 1931 г., выданная на основе моего старого профсоюзного удостоверения, которое я пронесла под стелькой солдатских сапог через фронт и окружение. Такой непрерывный стаж, такая «Трудовая книжка» в СССР (...) была настоящим богатством. Это и кусок хлеба я положила на одну чашу весов, а на второй была жизнь моего Ребенка. Не помню, как я это устроила. То ли просто отнесла ключ механизатору, а может, пошла к политруку? Но тот день был последним днем моей работы в совхозе». Амалия стала брать белье в стирку и штопку, обшивала, кого только могла. Расплачивались продуктами.

Она выжила сама и спасла ребенка.

Так что, утверждение авторов архивной Докладной записки о том, что «поляки не хотят работать», следует принимать с поправкой: сколько было людей, столько и случаев. Вполне вероятно, что при таком стечении народа, в тех условиях и в тех обстоятельствах, некоторые вели себя непорядочно - но честных людей наверняка было больше.

Условия жизни в высокогорных совхозах Киргизии были крайне тяжелыми, не раз экстремальными. С одной стороны, в Докладной записке это не отрицается. Но вместе с тем вышестоящему начальству рапортуют: «Колхозам дано указание и это уже выполняется, - а именно: снабжать эвакуированных, кроме получаемого ими в районе, хлеба, картофеля по норме в день по 150 грамм на человека, мяса по 50 грамм, муки для обедов по 100 грамм, или крупы по 50 грамм».

А это рассказ Амалии Фрайлих: «В совхоз завезли рис. Настоящий, самый что ни на есть настоящий рис! Но и он (...) не попал в магазин. [его разделили между собой директор совхоза и механизатор – О. М.-Н.] Как раз в тот день (...) у моего ребенка начался кровавый понос – и я пошла с маленькой мисочкой, чтобы вымолить несколько зерен риса, хотя была уверена, что мне в этих нескольких зернах откажут...». Все в совхозе знали, - продолжает Амалия, - что «в то время как дети и жены ушедших на фронт отцов голодали и болели куриной слепотой, у директора совхоза даже (...) кур кормили золотистыми пшеничными зернами, без всякого стеснения, у всех на глазах. А хлеб вообще не поступал в магазин». Таким образом, продукты завозили – да только не для всех! И полякам из помощи, которая так многообещающе выглядела в государственной бумаге, доставались крохи. И в горсточке риса для больного ребенка отказали. Власть предержащие сплошь и рядом властью злоупотребляли.

В документе МОПР говорится о болезни Амалии. Но в Воспоминаниях она редко пишет о своих страданиях. Раз вскользь касается того, что подруги боялись заразиться от нее туберкулезом, раз цитирует слова фельдшерицы: «Если не станете кушать, у вас получится скорая чахотка» и, наконец, еще раз, когда восстает против несправедливости сильных мира сего: «Они для кур покупали кукурузу, для поросенка – корм, а мне в то самое время грозила «скорая чахотка» с голоду».

Амалия победила болезнь. Она прожила 92 года.

В свою очередь, в Докладной записке сообщается, что поляки ели собачье мясо. Тут можно предположить, что ситуация в Наукате была аналогичной катта-талдыкской. Амалия вспоминает: «...В наш совхоз прибыли четыре парня, завшивленные и ободранные, прибыли из ссылки, но где-то по пути уже успели получить юэнэровские «дары».[21] (...) Они были вывезены в 1940 г. в рамках акции: «буржуазное происхождение» или как «беженцы», которые прибыли из коренной Польши, спасаясь от Гитлера, - а теперь выпущены в соответствии с договором Сикорского-Майского».

Скорее всего, вышедшие из лагерей и ели собачье мясо – в годы войны считалось, что топленым собачьим жиром можно залечить каверны в легких. Вполне возможно, что так и было, хотя в Воспоминаниях Амалии подобные случаи не описаны. Зато в них подробно описано, как она, вместе с другими поляками (за ними последовали и местные), выходила на охоту на черепах, из которых варили суп, как дочке готовила еду из одной дольки высушенного помидора, как добывала ложку муки на болтушку. За время пребывания в Киргизии Амалия так никогда и не попробовала плов. Она не знала его вкуса, но до самой старости вспоминала его аромат, разносившийся по Ошскому базару.

Из писем польских беженцев следует, что в июне 1942 г. те из них, кто работал в совхозе, получали 600 г. хлеба, питание три раза в день в столовой.[22] Питание здесь было «несравненно лучше, чем в узбекском колхозе». Если положение улучшалось, поляки это отмечали: «В последнее время у нас в совхозе в связи с уборочной для рабочих, отличившихся хорошей работой, созданы условия получше. Мы чуть не ежедневно получаем помидоры (по 2 кг. на человека), иногда выдают дыни и арбузы – так что и материально в последнее время у нас лучше – мы уже не такие как прежде «голодоморы».[23] И вовсе беженцы не плакались и не похоже, что преувеличивали свою нужду.

В Докладной говорится, что поляки «нехотят даже пойти для себя на отопление своих помещений за соломой, сделать замазку окон, произвести побелку помещений». А если сопоставить это утверждение с тем, что пишет Фрайлих? Женщины постоянно ходили в горы за кураем (сухой травой). Да и как еще они могли спасаться от зимней стужи в горах? Пытались также украсить свой быт, сами белили свои убогие жилища, хотя руки разъедало и обжигало известкой.

Когда Амалия Фрайлих умерла, Анна в своем прощальном слове упомянула свойственное ее матери «сильное чувство дома». Наверное, его не могло не быть у женщины, отбывшей пять лет заключения, изведавшей, что такое спать валетом с подругой на узенькой койке, или рядом с малюсенькой доченькой на голом полу в совхозном катта-талдыкском клубе, или на столе в заброшенной деревянной будке, примостившейся на высоком холме.[24]

Поляков изнуряло однообразие деревенской жизни. Дни были похожи друг на друга. Развлечений не было. «Наша жизнь так однообразна, так бедна, что даже писать не о чем. Весь наш мир – это поле, вокруг которого неизбежно сосредоточены все наши интересы (…) Так хотелось бы жить в городе, работать на фабрике (…) Эта сельская глушь убивает»; «Наша жизнь здесь напоминает мне Бригидки», - писала из Катта-Талдыка Зося Окрент.[25]

Лучшие годы девушек из Катта-Талдыка прошли в Бригидках, львовской тюрьме для политзаключенных, известной жестоким содержанием узников. Потом - война, наконец, изоляция в киргизских горах. Учитывая их активную деятельность в Польше, можно предположить, что им не хватало и бурных политических дискуссий, не удовлетворяла жизнь без борьбы, без страсти, без революционного романтизма.

Что бы ни было до войны: святая вера в коммунистические идеалы, обретенная в результате глубокой духовной работы, или всего-навсего порыв под влиянием пламенных речей опытных партийных пропагандистов, - «в эвакуации» они оставались преданными друг другу подпольщиками. Человеческую солидарность проявляли и те их «товарищи по оружию», которые остановились где-то на полпути к Средней Азии: отказывая себе во всем, посылали в Катта-Талдык деньги. На эти деньги можно было одеться и обуться до наступления зимы.

Даже столкнувшись с коммунистической повседневностью, польские коммунисты еще долго не расставались с иллюзиями своей молодости. Хотя в некоторых их письмах заметны - нет, не сомнения – растерянность: «У нас как на фронте – ситуация меняется. Например, две недели назад нас объявили «лодеры» [искаженное – лодырями; характерно, что в письме на польском языке употреблено русское слово] - и так о нас говорили на общем собрании. А сегодня мы вдруг стали стахановками – вырабатываем до 200% нормы (…) В этих условиях труд – это единственное средство показать наше отношение к советской власти, нашу к ней любовь»; «Мы закончили работу (…) Куда нас теперь пошлют, не знаем (…) Так или иначе, мы рады, что нам удалось, хотя бы отчасти, преодолеть плохое отношение к нам как к «лодеры» [лодырям]. (…) Сколько это нам стоило здоровья и нервов. Но это уже позади. Хотя трудно предсказать, что будет дальше. Ведь главная причина состоит в том, что мы Шабзовны, а не Ивановны. [т. е. «западники», поляки, евреи - чужаки]. Мы это прекрасно понимаем. Ощущаем это на каждом шагу. И это больно»[26]. Тогда они еще не догадывались, что это могла быть и сознательная политика властей: превращение в одночасье «лодырей» и «вредителей» в стахановцев-передовиков, пресловутая политика кнута и пряника, настолько последовательно непоследовательная, что даже самый верный коммунист начинал сомневаться в своей лояльности к власти.

Труднее всего было преодолеть одиночество. Поляки перебирались поближе друг к другу, старались держаться вместе, как правило, ладили – иначе было не выжить. Но тоска по родным и близким не оставляла. Убедительное тому свидетельство – реакция Амалии Фрайлих на простейшую открытку, полученную от товарища по довоенной жизни Наты Павловской. [27]

Амалия вспоминает: «Мне казалось, что жизнь обошлась со мной несправедливо (...), меня одолевало чувство страшного одиночества и утраты всякой перспективы (…), когда вдруг я получила – О, Боже, - открытку!». Почтовая карточка была отправлена из Фрунзе 14 августа 1942 г., получена в Оше 2 сентября, и, по всей видимости, как спустя годы предполагала Амалия, дошла до Катта-Талдыка 4 сентября.

Получение открытки было для нее таким важным эпизодом, что она называет и эту вторую дату, хотя разница между первой и второй всего-то в два дня. Вот текст полученного ею послания: «Ув. Тов! Будучи в МОПР я наткнулась в списке на фамилию Фрайлих и еще более удивилась, когда увидела инициалы А. И. Не ты ли это, Маля? Смущает только существование «ребенка». Господи, если это ты, пожалуйста, ответь немедленно, напиши обо всем, начиная со Львова...».

«Когда мое безнадежное положение достигло самого дна из далекой столицы Киргизии протягивает мне руку друг...», - продолжает вспоминать Фрайлих. Заметим, от Фрунзе до Оша 234 км, плюс еще 14 от Оша до Катта-Талдыка – всего 248 км, но для Амалии город Фрунзе был далекой столицей. Каким же недосягаемо далеким мог казаться ей тогда ее родной Львов! «Трудно описать, что я тогда переживала - хотелось горько заплакать! - восклицает Амалия. - Откуда мы вышли? Кто мы сегодня? На каком дне оказались? Но теперь мы (...) уже не одиноки, кто-то где-то, пусть издалека, но любит нас, кому-то мы нужны (...) Мы – частица некоего целого! Как это много!».

Когда полька, еврейка, галицийка, львовянка, коммунистка, чья-то дочь, сестра, жена - Амалия Фрайлих в забытом Богом киргизском совхозе, казалось, начала утрачивать чувство собственной идентичности, почтовая карточка восстановила ее связь с тем, что осталось в прошлом, и пробудила надежду на возрождение – помогла сохранить равновесие. А сколько было польских граждан, затерявшихся в горах, степях и пустынях Азии, которые не имели никакой поддержки?!

В этой ситуации корреспонденция играла колоссальную роль. Письма - простые, заказные, открытки, почтовые карточки, телеграммы – шли, летели во все концы: в адресные бюро, в отделения милиции, до востребования, наугад и по подсказке… Письма дублировали телеграммы, телеграммы – письма – лишь бы дошли. Иногда письма терялись или влачились долго, иногда доходили на удивление быстро.

Слова «одиночество» и «поиски», неразрывно связанные друг с другом, были ключевыми в этой переписке.

В июне 1941 г. люди покидали свои дома, уходили, бежали, спасаясь от агрессора – по огромной стране перемещалась огромная человеческая масса. В 1942-ом, оказавшись в более или менее безопасных местах, начинали искать друг друга. Верили, что найдут.

Помощь в поисках считалась нравственным долгом каждого. Поэтому в письмах постоянная тема: кого, когда и где видели в последний раз, в каких обстоятельствах расстались, кто не подает признаков жизни, кто нашелся. Скорее всего, не случайными, а преднамеренными были упоминания о соотечественниках, живших рядом. Письма часто читали вслух, и любая деталь могла оказаться важной подсказкой - для кого-то жизненно важной. «Главное, что ты жив/жива…» - вот их ключевая фраза.

Подруга Амалии Фрайлих Нюся Варзагер пишет друзьям из Катта-Талдыка: «Письма мы читаем вслух - как в камере (…) После получения такого письма возвращается вера в жизнь».[28] Львовская тюрьма и горы Киргизии – такие у беженок рождались ассоциации…

Зося Окрент пишет брату: «Для нас письмо – это праздник и единственное развлечение (…) В обед прибегаем с поля домой, отмеряем километры, только чтобы справиться, нет ли письма. И когда его нет, на душе смутно».[29]

Как уже было сказано, письмо было ниточкой, протянутой из прошлого в настоящее и, может быть, если осторожно помечтать, – и в будущее. Это был также знак любви, в которой так нуждались люди в экстремальной ситуации и на чужбине.

Но вернусь к документу МОПР: «А. И. Фрайлих... имеет грудного ребенка».

Женщины рожали и в эвакуации. Бывало, что рожали в поезде, на хлопковом поле, на заводе... В архивах Средней Азии есть тому подтверждения: свидетельства о рождении, выписанные на кусочках простой бумаги, медицинские справки, предоставлявшиеся роженицами по месту работы, их просьбы о выделении материальной помощи. Читая их, воображаешь, какие трудности испытывали в годы войны молодые матери. Но воспоминания, что оставила Амалия Фрайлих, - абсолютно уникальны.

Обычно первые месяцы после родов - это такой тяжелый период в жизни женщины, она так тревожится о ребенке, так измучена, ей так не хватает сна, что она попросту не помнит или не в состоянии передать, что с ней происходило. Амалия же ярко описывает свое состояние: ей страшно рожать (она даже упоминает об услышанных от местных рассказах о том, что киргизки рожают стоя, привязанные к дереву, и это наводит на нее ужас), ей страшно потерять ребенка - она видела горе матерей, которые, выйдя с ребенком в далекий путь, не довозили его до места; читала письма от знакомых, где то и дело говорилось о смерти детей, потому что в таких условиях «многие или не могут доносить ребенка или новорожденные умирают с голоду». И страшно не выходить крошку. А сколько раз ей приходилось слышать: «Что ты, дура, плачешь? Все равно умрет! (...) Муж у тебя есть, другого родишь...». Но это лишь заставляло ее сопротивляться еще сильнее. Сберечь ребенка вопреки всем трудностям – это был главный смысл ее жизни в «эвакуации». Это и главная тема ее киргизских воспоминаний.

В личном архиве Фрайлихов есть еще один документ - выданное в Оше (как положено, на гербовой бумаге!) Свидетельство о рождении Анны. Я бы назвала его Свидетельством о выживании.

После рождения дочки Амалия была в очень тяжелом материальном положении. Еще тяжелее было ее моральное состояние. Однако случай все изменил.

Вспомню еще раз распоряжение МОПР, в котором говорится об оказании материальной помощи, наряду с А.И. Фрайлих, З. Я. Окрент. Не будь сохраненных Амалией дневников и писем, мы бы никогда не узнали, что Фрайлих и Окрент - это не просто две фамилии, ненароком попавшие в один документ.

«Окрент» [корабль; в некоторых культурах олицетворяет судьбу] - так, символически, надо было бы назвать поворот в жизни Амалии Фрайлих.

Ушер Окрент, брат «киргизской» подруги Амалии - Зоси нашел ее мужа (в свою очередь, брата помогла найти Зосе ее подруга – цепочки работали безотказно). Нашел случайно, в стройбате в Лысьве. Видимо, пересекся «по службе», ибо, как и Псахе, был «трудармейцем» - только не в Молотовской области, а в соседней, Свердловской – в Красноуральске. Именно от него Амалии, в Катта-Талдык, пришло известие: «...Я нашел след твоего мужа...».

В тот момент, когда нашелся Псахе, у Амалии открылось второе дыхание.

Псахе был потрясен новостью, что у него есть дочь. Когда он расставался с женой, они еще не знали, что у них будет ребенок, а потом связь прервалась. Он был на седьмом небе от счастья. Оставалось отплатить Ушеру добром: помочь ему найти жену и дочь. И Псахе их нашел – про совершенно «чудесных» обстоятельствах: подошел в Лысьве к группе беженок и стал расспрашивать, не слышал ли кто о Регине Окрент. Одна из женщин в толпе и оказалась женой Ушера!

Похоже на семейную легенду? Пожелтевшие, полуистлевшие, с трудом поддающиеся расшифровке бумаги, старые фотографии, к которым прикасаются потомки, с каждой сменой поколений порождают новые легенды. Но нет, на сей раз «легенда» оказалась сущей правдой, подлинным переплетением судеб.

Через полтора года после расставания Амалия воссоединилась с мужем в Лысьве. Регина с Ушером воссоединились в Красноуральске.

Но чудеса в годы войны свершались не так часто. Повседневностью была – смерть.

Ушер обещал жене: «Отныне я с тобой навсегда (…) Буду тебе опорой. Можешь не сомневаться».[30] Закаленный в боях коммунист, в довоенной Польше знавший не одну тюрьму, он рвался на фронт. Не проходил по состоянию здоровья. Добился, что приняли как «годного к нестроевой». Оказался во Второй пехотной дивизии им. Домбровского. Погиб 25 апреля 1945 г.

В акциях массового уничтожения во Львове и в Лодзинском гетто погибли большинство родственников и друзей Фрайлихов и Окрентов. Спаслись в основном те, кто к началу войны или в ее первые дни оказались за границами Польши. В частности в Средней Азии, в Киргизии.

Польские обитательницы Катта-Талдыка, пожалуй, как каждый пришелец в эти места, были заворожены Востоком. Но желание «любой ценой выбраться из этой Азии» их не оставляло. «Мы здесь задыхаемся», - писала брату на Урал Зося Окрент.[31]

Что мешало им дышать свободно в этой несказанной красоте, на «Крыше Мира»? Скорее всего, обособленность от большой жизни. Они рвались на Урал с его городами, заводами, железной дорогой, множеством людей. Отсюда из Катта-Талдыка, из забытого Богом совхоза, Урал, наверное, казался им центром цивилизации. Пусть самой восточной, но все-таки Европой. Думали ли они о том, что на Урале привычнее климат, что горы там ласковее и красота доступнее, роднее? А может, рвались туда, потому что там были свои, мужчины, поддержка, опора, любовь? Или потому что впервые почувствовали, что молодость уходит, жизнь уходит? И что крайне важно - работа там казалась им значительнее. Лозунг «Все для фронта, все для победы» ассоциировался именно с «оборонкой» Урала и никак не с прополкой сорняков в Катта-Талдыке. Довелось бы им, городским жительницам, работать во Фрунзе, вполне вероятно, что жизнь в Киргизии воспринималась бы ими иначе.

Что вынесла в первую очередь из пребывания в Киргизии Амалия Фрайлих?

Кажется, ощущение «своего» и «чужого». «Свое» - «польское». На таком отдалении Польшу, конечно, идеализировали. Родной казалась каждая, напоминающая далекие дни мелочь: например, «с неба упавший» кусок мыла со знакомой этикеткой «с оленем». Заслуживал доверия доброжелательный завхоз фермы, ибо и фамилия у него была на польский лад, на -ски.

«Чужим» было все, что случилось после Польши. Но и здесь, на чужбине, как везде, Добро соседствовало со Злом.

Сколько теплых слов находит Амалия, рассказывая о помогавшей ей сердобольной бабушке, не давшей ей умереть с голоду, об акушерке, собственным телом согревавшей ее только что родившуюся доченьку, о бесценных уроках киргизов, которые учили ее особенностям здешней жизни, о соседке, олицетворявшей собой «русскую сердечность», о враче, которая спасла и мать и дочь одной уверенной фразой: «Этот ребенок жить будет». Амалия обобщает: «И пусть никто не скажет о русских людях дурного слова. Они там – сосланные, вырванные вопреки своей воле из собственных углов, разбросанные по этой огромной земле, они – как их старые песни, как их прекрасный язык, как их суровая жизнь...».

Амалия, как и большинство «эвакуированных», ценила и помнила каждый жест помощи.

Однако есть в Воспоминаниях и горькие страницы - о жестокой Системе и порожденных ею людях: враче, бессмысленно унижавшей тех, кому обязана были помогать; о кладовщице из Ошской конторы МОПР, не выдавшей бывшим польским политзаключенным им же предназначавшуюся одежду, которой был забит склад, когда они ходили они в рубищах, сшитых из старых мешков из-под зерна («Такое бесчеловечно-советское отношение к людям», - заключает Амалия), и в первую очередь тех, кто спускал на места запросы и писал наверх докладные записки, подобные той, что цитировалась выше.

Из Воспоминаний Амалии Фрайлих: зимой 1942 г., уже на сносях, Амалия собралась в Ош, к гинекологу. Так удачно сложилось, что в Ош, на совхозную базу, как раз ехал грузовик. Подбросить Амалию до города шоферу не стоило никакого труда. Он и взял ее, но у директора совхоза были другие планы: в Ош решила ехать его жена. Вначале Амалию пересадили из кабины в кузов, а потом сняли с борта вообще. Женщина попыталась объясниться, но директор был неумолим, кричал на всю улицу: «Какой нахальный народ!». Амалия приняла это на свой счет: «Нахальный народ – это мой еврейский народ, или, в лучшем случае, это мы, репатрианты, такие нахальные...».

(Это, конечно, оговорка, издержка памяти, путающей номенклатуру разного времени: вместо «репатрианты» Амалия Фрайлих должна была написать «эвакуированные». «Репатрианткой» она была, когда вернулась в Польшу после окончания войны, и это слово часто фигурирует в ее более поздних воспоминаниях. Ее жизнь сложилась таким образом, что, то одно, то другое государство постоянно приклеивало ей ярлыки. Позднее, в США, добавился еще один: «иммигрантка». Получается, что большую часть жизни она была «чужой». Война сделала «чужими» сотни тысяч польских евреев).

Директор же имел в виду «эвакуированных» поляков в целом.

А в Докладной записке секретаря Наукатского райкома черным по белому: «В большинстве из прибывших грубые, нахальные...». Уж не царапал ли такую же записку и директор совхоза в Катта-Талдыке вкупе с секретарем райкома Карасуйского района? А может, переписывал под копирку бумагу, старательно составленную его товарищем из Наукатского райкома, меняя только цифры и отдельные факты? А что если - и того пуще - повторил фразу из инструкции сверху о том, как обходиться с поляками, коли они «такой нахальный народ»?

Так или иначе. Но зная общий корпус документов, касающихся «эвакуированных» поляков, равно как и стиль работы партийных бюрократов, а также сопоставив даты создания Докладной и времени, когда имел место инцидент в Катта-Талдыке (записка была написана 31 декабря 1941 г., Амалия родила 10 марта 1942-го, а в Ош к врачу собиралась незадолго до родов, в январе-феврале), справедливо предположить, что словечко это было не случайным – оно сорвалось с языка у директора, потому что было в ходу у руководства.

Похоже, Амалия никогда не забыла этого гадкого оскорбления. Но у нее также никогда не было сомнений, что народ – это народ, а власть – это власть. И если документы из государственных архивов весьма полно «портретируют» власть, то другие, из частных архивов, рисуют образ человека, столкнувшегося с этой властью лицом к лицу. Именно в совокупности они приближают нас к правде тех суровых дней.

Польские евреи спаслись в СССР, многие из них - именно в Средней Азии. Зная слово «Холокост», понятно, что было бы с ними, не перейди они вовремя «зеленую границу». Однако, повторяя фразу о «спасенных на Востоке», следует отчетливо представлять себе, какова была цена этого спасения.

Война - даже если это не поле битвы, не гетто и не концлагерь – всегда трагедия.

Документы, бережно сохраненные в государственных архивах Кыргызстана, и личные бумаги Амалии Фрайлих, проделавшие путь через материки и океаны, из СССР в Польшу, а из Польши в США (семья Фрайлих покинула страну в 1969 г., в период антисемитской кампании, инспирированной правящей Польской Объединенной Рабочей Партией) отражают перекрестки польской, еврейской, советской и даже, если угодно, американской истории. В Нью-Йорке нашла свое последнее пристанище Амалия Фрайлих; в Колумбийском университете, «по другую сторону океана/на другом берегу экзистенции», преподает ее родившаяся в Катта-Талдыке дочь, поэтесса Анна Фрайлих[32].

Несколько лет назад я проводила в Бишкеке вечер польской эмиграционной поэзии. Конечно, предполагала говорить и о стихах Анны Фрайлих. Мне хотелось, чтобы Анна сама обратилась к слушателям, и я попросила ее написать к этому событию несколько слов. Вот текст, который она передала мне в ответ на мою просьбу:

«Я взволнована тем, что мои стихи доберутся туда, куда добралась моя мама, спасаясь бегством от уничтожения. Я не помню места, где родилась, потому что вскоре после моего рождения мы с мамой уехали на Урал. Но мама часто рассказывала мне о Катта-Талдыке; она описала его и в своих воспоминаниях. Мама сохранила теплую память о том времени, хотя это было невыносимо тяжелое время в ее жизни, как и в жизни всех других людей. Она оказалась там одна – отец был на Урале – и несмотря ни на что выжила и сумела сделать так, что выжил ее ребенок, хотя многие дети умирали.

Пока я жила в Польше, мне не попался на глаза ни один современный материал о Киргизии, но в США в 1974 г. я наткнулась на статью об этой республике на первой странице газеты «Нью-Йорк Таймс», и была счастлива убедиться, что слово Ош существует не только в моем паспорте. С тех пор я собираю вырезки из статей о Кыргызстане, опубликованных в американской прессе. А когда Киргизия стала независимой страной, в своем американском паспорте я изменила запись в графе «место рождения» - «Ош, СССР» на «Ош, Кыргызстан».

Искусство и поэзия соединяют людей, разделенных естественными и неестественными преградами, и я рада, что хотя мне не удалось вернуться в место моего рождения, туда возвращается мой голос. Возвращается туда, где он зазвучал впервые...».

В заключение скажу о себе: я всякий раз выхожу из архива в окружении людей, ставших волею судьбы персонажами исторической драмы. Моя цель – взамен присвоенных им в архивах номеров наделить их именами. Воздать должное тем, кто каждый день войны говорил себе: «Надо выжить». И выжил.

[16] Знаменитое во Львове предприятие по производству станков, котлов и вагонов Л. Зеленевского (1804-1945).

[17] Пожалуй, в Киргизии было бы более уместно говорить об аилах, но, возможно, те населенные пункты, о которых пишет Амалия Фрайлих, были именно кишлаками. Ошская область отличается смешанным составом населения: там живут и киргизы, и узбеки, и таджики. Даже в самом названии «Катта-Талдык», вероятно, отразилась эта смесь. «Катта» - большой – слово тюркского происхождения, а «тал» - холм – персидского. Впрочем, слово «тал» - дерево, ива – существует и в тюркских языках. Таловыми называют стрелы и решетки киргизской юрты. Так что название совхоза может быть переведено, как Большая Ива или Большой Холм. Последнее представляется более правдоподобным, т. к. Талдык – это также название одного из перевалов, соединяющих Фергану и Кашгар. В 2004 г. село переименовано в Талдык, административно оно относится к сельской управе Каттаталдык (в современной орфографии) - Каттаталдыкский айнальный кенеш Карасуйского района Ошской области Кыргызстана.

[18] Из письма Зоси Окрент брату Ушеру Окренту. Катта-Талдык, 9 июня 1942 г.

[19] Из письма Зоси Окрент брату Ушеру Окренту. Катта-Талдык от 3 августа 1942 г.

[20] Из письма Зоси Окрент брату Ушеру Окренту. Катта-Талдык от 3 августа 1942 г.

[21] United Nations Relief and Rehabilitation Administration - международная организация была создана в США позже, в 1943 г., с целью оказания помощи странам-союзникам, пострадавшим в годы Второй мировой войны.

[22] Из письма Зоси Окрент брату Ушеру Окренту. Катта-Талдык, 9 июня 1942 г.

[23] Из письма Зоси Окрент брату Ушеру Окренту. Катта-Талдык от 3 августа 1942 г.

[24] Позднее Амалия вспоминала, что когда весной 1946 г. семья возвращалась домой, в Польшу, она хотела занять в вагоне угол поуютнее, чтобы и «в пути создать некоторое подобие дома». См. Taube Kron. Droga do domu. - «Pogranicza», Szczecin, 4/2003.

[25] Из письма Зоси Окрент брату Ушеру Окренту. Катта-Талдык, 3 августа 1942 г.

[26] Из письма Минки Мансфельд Давиду (под этим именем он был известен как деятель молодежной организации Ха-Шомер Ха-Цаир) Тадеушу Бежвиньскому; из письма Зоси Окрент брату Ушеру Окренту. Катта-Талдык, 3 августа 1942 г.

[27] В СССР Ната Павловская стала Павловой. Впрочем, это был не единичный случай – поляки часто сами меняли фамилии, еще чаще их искажали советские чиновники, выписывавшие многочисленные справки. Иногда, как в данном случае, польские имена и фамилии русифицировались, а иногда – напротив, «евреизировались». Мне вспоминается рассказ композитора Мечислава Вайнберга, которого я имела счастье знать. При переходе границы между Польшей и СССР вскоре после начала войны на вопрос красноармейца о фамилии и имени он ответил: Мечислав Вайнберг, - на что красноармеец буркнул: Таких евреев не бывает, - и записал: Моисей. С этим именем композитор Вайнберг жил долгие годы, в частности, в годы войны - в Ташкенте.

Впрочем, фамилия Фрайлих тоже видоизменена. В довоенной Польше она звучала как Фрейлих (Frejlich), но в СССР в документах записали Фрайлих. В том самом МОПР-овском документе она фигурирует в двух вариантах: Фрейлих и Фрайлих. В последней транскрипции фамилия была вывезена обратно в Польшу. С тех пор так и повелось: Frajlich.

Работая с архивными документами, надо быть предельно внимательными в отношении фамилий. Например, в том же киргизском архиве, в том же фонде хранится еще один документ МОПР (Ф. 905, оп.1, ед. хр. 5, л. 19), направленный из Уфы в ЦК МОПР Киргизской ССР 21 февраля 1942 г., с предложением выдать единовременное пособие тов. Фрелиху Г. А., проживающему в г. Ош. Было искушение предположить, что это член той же семьи Фрайлихов, может быть, даже муж Амалии. Думалось, тогда супруги были разлучены, а после войны оказались рядом, попали в одну архивную папку. Позднее выяснилось, что Г. А. Фрелих к Амалии Фрайлих никакого отношения не имел. Просто польских евреев в Киргизии, как и повсюду в Средней Азии, было столько, что среди них встречались и однофамильцы.

[28] Из письма Нюси Варзагер ее знакомому Ушеру Окренту. Катта-Талдык, 19.10.1942 г.

[29] Из письма Зоси Окрент брату Ушеру Окренту. Катта-Талдык, 3 августа 1942 г.

[30] Из письма Ушера Окрента жене Регине. Красноуральск, 22 октября 1942 г.

[31] Письмо Зоси Окрент Ушеру Окренту. Катта-Талдык, 3 августа 1942 г.

[32] Из стихотворения Анны Фрайлих «Сон о Львове». Перевод Анатолия Ройтмана.